Это было глупо и нелепо.
Глупо.
Нелепо.
Это было глупо и нелепо тащиться сюда ночью. Да ещё со свечами и мечом.
Кроме того я почему-то надел майку без рукавов и тёплая вроде бы летняя ночь дышала совсем не летней прохладой.
Попросту – холодом.
Вообще, хотелось пойти туда днём, лечь среди сосен и смотреть на небо, слушая, что хотят сказать или показать. Но это было опасно, а надёжного попутчика, который мог бы не дать забыться и уйти, попавшись в сети их рук, не было. Поэтому я попёрся туда ночью.
И теперь уже жалел об этом, но врождённая тупость и упрямство, замаскированные под норманнское «судьбы не избегнуть, коль в путь я собрался» продолжали сгибать-разгибать колени и вот уже проросшие травой старые ступеньки остаются позади, а под ноги ложится та самая дорога и овраг протягивает невидимые руки.
Всё было как раньше – ощущение давления на грудь и видения несчастных, потерявших надежду людей, которых гнали по этой дороге тогда… Не было только ледяной жути.
Были молчание и холод.
Он остановился.
Страшный холод.
Изо рта валил пар, хотя, он мог бы поклясться, что ближе к дому ночь была тёплой и, может, даже, томной.
Изо рта шёл пар, а склоны молчали и всё молчало, только невидимая, но серым цветом ощутимая глыба с надписью «люди, помните» тяжело давила пространство наверху.
Он медленно пошёл вперёд. Песок гасил звук шагов и становилось страшно от густого безмолвия.
Страшно.
Страшно.
Он начал ощущать их боль.
Почему-то казалось, что он идёт уже долго-долго.
Так было лучше, нет, правильней, чтобы острее почувствовать скорбь, навсегда пропитавшую саму эту землю. Безмолвный плач камня и застывших стеблей травы. Боль, которая не утихнет и когда с песком смешаются плиты надгробий.
Через сколько-то бесконечных шагов он подошёл к стене.
Раньше она была покрыта щербинами: следами пуль. Помнится, даже в детском саду это его потрясло – одно дело слушать рассказы о том, что тут убивали людей и совсем другое – увидеть вот так: вот она стена, вот выбоина на красном кирпиче – сюда попала пуля. Вырвала кусок каменной крошки и улетела в сторону. А перед этим прошила насквозь податливое тело. Бьющуюся, кричащую плоть.
И кирпич красен от её крови.
Он шагнул вперёд и коснулся покрытой странным лаком поверхности. Чтобы сделать памятник политкорректным стену покрыли розовым лаком, спрятав выбоины. Но это ничуть не помогло. Едва пальцы коснулись стены он увидел – согнанных в центре, сбитых толпой людей - это чтобы поменьше пуль пролетело мимо: немцы были известны своей бережливостью. Почему-то всё было в снегу. Почему снег? Странно: ведь это было в августе…? Или не в августе? Или не только в августе?
Он склонился, зажигая свечи и ставя их в укромный уголок между стеной и плитой, чтобы пламя не сдуло ветром, опустился на колено и, отмотав холст с рукояти опёрся на меч и прислонившись к рукояти лбом прислушался.
В густых тонах усталой безысходности нельзя было что-то разобрать, но когда пальцы левой руки коснулись песка, неясный гул пророс далёким стоном и он увидел.
То случилось как раз на том месте, где он сейчас стоял – словно в старом, чёрно-белом кино напоминающий дубовый ствол без корней и веток в серой шинели ударил женщину прикладом в лицо, а когда она упала, бросился сверху, и задёргался тошнотворно и страшно…
Глаза против воли открылись, но даже соткрытыми газами он видел тени, слетающиеся к огню и тянущие к пламени свои избитые, озябшие руки...
Глупо.
Нелепо.
Это было глупо и нелепо тащиться сюда ночью. Да ещё со свечами и мечом.
Кроме того я почему-то надел майку без рукавов и тёплая вроде бы летняя ночь дышала совсем не летней прохладой.
Попросту – холодом.
Вообще, хотелось пойти туда днём, лечь среди сосен и смотреть на небо, слушая, что хотят сказать или показать. Но это было опасно, а надёжного попутчика, который мог бы не дать забыться и уйти, попавшись в сети их рук, не было. Поэтому я попёрся туда ночью.
И теперь уже жалел об этом, но врождённая тупость и упрямство, замаскированные под норманнское «судьбы не избегнуть, коль в путь я собрался» продолжали сгибать-разгибать колени и вот уже проросшие травой старые ступеньки остаются позади, а под ноги ложится та самая дорога и овраг протягивает невидимые руки.
Всё было как раньше – ощущение давления на грудь и видения несчастных, потерявших надежду людей, которых гнали по этой дороге тогда… Не было только ледяной жути.
Были молчание и холод.
Он остановился.
Страшный холод.
Изо рта валил пар, хотя, он мог бы поклясться, что ближе к дому ночь была тёплой и, может, даже, томной.
Изо рта шёл пар, а склоны молчали и всё молчало, только невидимая, но серым цветом ощутимая глыба с надписью «люди, помните» тяжело давила пространство наверху.
Он медленно пошёл вперёд. Песок гасил звук шагов и становилось страшно от густого безмолвия.
Страшно.
Страшно.
Он начал ощущать их боль.
Почему-то казалось, что он идёт уже долго-долго.
Так было лучше, нет, правильней, чтобы острее почувствовать скорбь, навсегда пропитавшую саму эту землю. Безмолвный плач камня и застывших стеблей травы. Боль, которая не утихнет и когда с песком смешаются плиты надгробий.
Через сколько-то бесконечных шагов он подошёл к стене.
Раньше она была покрыта щербинами: следами пуль. Помнится, даже в детском саду это его потрясло – одно дело слушать рассказы о том, что тут убивали людей и совсем другое – увидеть вот так: вот она стена, вот выбоина на красном кирпиче – сюда попала пуля. Вырвала кусок каменной крошки и улетела в сторону. А перед этим прошила насквозь податливое тело. Бьющуюся, кричащую плоть.
И кирпич красен от её крови.
Он шагнул вперёд и коснулся покрытой странным лаком поверхности. Чтобы сделать памятник политкорректным стену покрыли розовым лаком, спрятав выбоины. Но это ничуть не помогло. Едва пальцы коснулись стены он увидел – согнанных в центре, сбитых толпой людей - это чтобы поменьше пуль пролетело мимо: немцы были известны своей бережливостью. Почему-то всё было в снегу. Почему снег? Странно: ведь это было в августе…? Или не в августе? Или не только в августе?
Он склонился, зажигая свечи и ставя их в укромный уголок между стеной и плитой, чтобы пламя не сдуло ветром, опустился на колено и, отмотав холст с рукояти опёрся на меч и прислонившись к рукояти лбом прислушался.
В густых тонах усталой безысходности нельзя было что-то разобрать, но когда пальцы левой руки коснулись песка, неясный гул пророс далёким стоном и он увидел.
То случилось как раз на том месте, где он сейчас стоял – словно в старом, чёрно-белом кино напоминающий дубовый ствол без корней и веток в серой шинели ударил женщину прикладом в лицо, а когда она упала, бросился сверху, и задёргался тошнотворно и страшно…
Глаза против воли открылись, но даже соткрытыми газами он видел тени, слетающиеся к огню и тянущие к пламени свои избитые, озябшие руки...